Российская история ХХ века наполнена драматическими, переломными событиями, одним из которых, безусловно, является Октябрьская революция 1917 года. Большевистский террор, Гражданская война, голод и бесправие вынудили уехать из страны более миллиона людей. Белая эмиграция, рассеянная по всему миру, сохранила и обогатила традиции русской культуры. Как сказал Бунин: «Мы не в изгнании, мы в послании… Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая, возложена судьбой на нас». Русские эмигранты, в большинстве своем, не становились американцами, французами, англичанами, немцами и т.д. российского происхождения. Они всегда оставались русскими, ведь уезжали не навсегда и верили, что вновь смогут увидеть родину, верили в возрождение России. Поэтому и стремились сохранить на чужбине православную веру и традиции, сохранить детей русскими в плане их самоидентификации с Россией.
Духовной опорой для изгнанников была вера. Куда бы судьба ни забрасывала русских, в каких бы трудных условиях ни приходилось им начинать новую жизнь, они открывали храмы, и великие православные праздники – Рождество и Пасха – объединяли всех, кто тосковал об утраченной родине. О том, как праздновали в эмиграции Пасху, написала в своей книге «Украденное счастье» Татьяна Бем-Рейзер, дочь выдающегося филолога-слависта, педагога и общественного деятеля русской эмиграции первой волны А.Л. Бема.

Призвание

Русская церковь была, собственно говоря, не наша, с нами делились «Чешские Братья», протестанты времен Яна Гуса. Сначала служили «Чешские Братья», потом быстренько расставлялся иконостас, вносили алтарь, подсвечники, и наша церковь была готова. Мое место было слева, во второй или третьей скамейке. Служба затягивалась до восьми, иногда и до девяти. Владыка Сергий служил серьезно, по-монастырски, не пропуская ни одного песнопения. Сам он был до такой степени лишенный всякого слуха, что и поверить трудно. Он двух нот не мог взять правильно, но ужасно любил слушать хорошее песнопение. Хор поэтому у нас был отличный. Регентом был некий Никишин, по специальности хирург, один из немногих хорошо устроенных русских. Но хор свой и свое дело он очень любил и вел его отлично. В свое время Никишины жили рядом с нами, и спевки часто происходили у них на квартире, и я с восторгом прислушивалась к приглушенному стенами пению.

Зато служил Владыка на диво. Никто не умел так вдохновенно, с такой чистой радостью и детским восторгом служить заутреню, как Владыка. Вот и ноги уже болят от длинной вечерни, всю Страстную отстаиваешь на ногах, голодно и холодно. Ведь постились мы неделями, и не на шутку. Скорее бы, скорее началась заутреня. И досадно на Владыку, почему бы не сократить немного службу, начать, скажем, не в шесть, а в десять. Но вот разверзаются Царские врата, и раздается верховное «Христос Воскресе!» Владыка выкрикивает, как молодой петух, у которого срывается голос. Ничего благозвучного в этом голосе нету, но какая радость, какой восторг, какое счастье и ликование в нем слышатся! И невольно это счастье переходит на нас, спадает усталость.

У многих в глазах стоят слезы, и голос скомкан от волнения: «Воистину Воскресе!», сначала издали, как будто за пеленой сырого весеннего воздуха, приглушенно доносятся с улицы звуки крестного хода: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав». А потом все сильнее и быстрее, уже почти походя на плясовую, скороговоркой поет хор. Люди оглядываются, смеются, счастливые глаза ищут другие счастливые глаза. Вот начинают христосоваться, сначала чинно, степенно: муж с женой, с детьми. Но поцелуи становятся звонче и сочнее, все задорней и веселее песнопения. Истощенным, охрипшим голосом бросает Владыка Сергий в толпу молящихся слова «Христос Воскресе!» и, вытянутой рукой взмахивая кадилом, разводит клубы дыма. Ах, как хорошо, Боже мой, как весело! Вот мама засуетилась, расправляя свой белый узелок с куличами. Такой же узелок и у Марии Ивановны, и у Зинаиды Игнатьевны, смотришь, и по всей церкви запорхали крыльями белые узелки с куличами. Все дамы ринулись к боковому алтарю, где происходит освящение куличей. Молодежь оглядывается, выискивая глазами, с кем бы похристосоваться. Уголком глаз слежу и я: голубые лучистые глаза, подойдет или не подойдет, заметит или не заметит? Ах, какой праздник, какой ни с чем не сравнимый праздник. На душе легко, ведь отговелась только на этой неделе, еще не успела нагрешить, и внутри легко, кажется, подымешь руки и полетишь в весну! Голова немного кружится и от поста приятное чувство голода, вроде нытья под ложечкой. Завтра надену новые лакированные туфельки, новое светлое платье, и пойдет христосованье: из дверей в двери, от одних знакомых к другим…

Христосоваться ходят все, мужчины и молодежь, девочки и мальчишки, барышни и молодые люди, группами ходят поздравлять. Только хозяйки сидят дома и принимают гостей. А вся суета, суматоха, приготовление к Пасхе: «Будет ли творог, и хороший ли? А вы какую делаете, заварную или простую? И окорок будет?..» Нет, окорок у нас бывал редко, очень уж дорого стоил, зато малороссийская колбаса бывала всегда. Это была мамина специальность, а нам выпадало набивать ее при помощи огромного ключа от входной двери. Ну и сложная же это была процедура: кишки были холодные, скользили и лопались, когда их выворачивали через кольцо ключа и набивали мясом, вкусно и сочно пахнущим чесноком. Но я все же больше любила чистить миндаль или перебирать изюм. Тут, по крайней мере, есть что попробовать. От нажима пальцев горячий миндаль вылупливался одним прыжком из скорлупки и с разлета прыгал в кастрюльку. А иногда и прямо на пол. Потом нарезывался мелко ножом в куличи. Это было дело дяди Саши. Куличи пеклись всегда с надрывом. Мама выбивалась из сил, их надо было почему-то делать только ночью. Сначала ставилась закваска, мы с сестрой крутили гоголь-моголь, отец взбивал белки. Тесто должно было подниматься два раза. Как только подымется, надо его сбить кипящим молоком. Потом только можно вмешивать гоголь-моголь, растертый с маслом, и осторожно, по ложечке, примешивать белки. И уже под самый конец прибавлялся изюм и миндаль. А сырная пасха, а яйца? Будем красить и цыбулей, и с перебивными картинками. Краской яиц заведовал отец: аккуратно раскладывал на столе газеты, в баночках от консервов разводилась краска. Обязательно не забыть прилить ложечку уксусу. И какой это особенный запах у разведенной кипятком краски, когда в нее подольешь ложечку уксусу. А яйца должны быть горячие, такие, что сразу обсыхают на воздухе. И удастся ли краска? «В прошлом году, помнишь, какие были красивые лиловые и какие неудачные красные?» Дело в том, что лиловые были всегда удачные, а красные – самые капризные. «Я пробью этого зайчика!» – «Нет, я, я еще вчера сказала!» – «А я еще в прошлом году сказала!» – «Я!» – «Нет, я!»… Я вцепляюсь в косу сестры и с остервенением защищаю свои права. Отец вмешивается и, скомкав злополучного зайчика на перебивной картинке, бросает его в печку. Я рыдаю в самом искреннем детском отчаянии. Сестра, более взрослая, ехидно подсмеивается: «Вот тебе и зайчик», а я, сама не зная почему, чтобы не остаться в долгу, говорю сквозь слезы: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», и тут же фыркаю, осознав нелепость своего замечания. Начинает смеяться и папа. Когда он смеется, у него лучисто разбегаются морщинки от глаз, а глаза добрые, добрые, близорукие и голубые.

От заутрени идем домой пешком. Ведь не ездят же в 4 часа ночи трамваи. Свежий туман – предвестник утра – поднимается над Влтавой, тускло горят газовые фонари. Сразу за мостом, в маленьком парке на Кларове, перед домом слепцов, накипают бледными пятнами кусты цветущей японской вишни. Подымаемся Ходковым садом, тут темно и пахнет сыростью. Впереди и сзади слышится говор таких же, как и мы, православных, возвращающихся домой от заутрени. Еще и еще встречаешь знакомых, еще и еще христосуешься, с мальчиками и по третьему разу. Мама, моя строгая чопорная мама, но и та смеется: да будет с вас, губы опухнут. Свежий, утренний ветерок. Еще не светает, но ночь уже светлеет, тусклеют звезды, на востоке бледнеет небо. А как пахнет, Боже мой, как нежно, пряно и ароматно пахнет весной! Последние кварталы проходим веселой гурьбой, и вот и наш дом. Уславливаемся, к кому первому пойдем христосоваться, узнаем, у кого какая настойка, у кого вишневка, у кого просто водка. Вырабатываем план совместных действий. […] Ну, а теперь айда разговляться!

Торжественно, белой скатертью накрыт большой, раздвинутый стол. Посередине стоит вазон с ярко-красной цинерарией, это папин традиционный подарок маме. На блюде аккуратно разложены кусочки ветчины и малороссийская колбаса. Яйца в плоских деревянных мисках, в цельном, свежевыращенном овсе. Куличи, украшенные белым засохшим сахаром и большими буквами Х. В., стоят на буфете на тарелках, покрытых белыми туго накрахмаленными салфетками. Миниатюрный графинчик густой темно-лиловой наливки стоит посередине. Мама не любит, чтоб мужчины пили. К тому же, папе, с его больной печенью и язвой желудка, алкоголь запрещен. Не доктором, а мамой. Ну, а обо мне с сестрой и говорить нечего. Одному дяде Саше, по маминым представлениям, можно без опасности для жизни пригубить. Тихо теплится красным светом лампадка, вся семья сидит за столом. Мама раздает ветчину и колбасу, режет кулич, сначала освященный, маленький, потом самый большой и высокий. Мы с сестрой выбираем яйца для чокания. Самые лучшие битки – это длинненькие, с острым носом. Тут же, направо от меня, сидит дядя Саша, он говорит тихим убедительным голосом: «Ну, правда же, Тося, в такой праздник грех не пригубить». Дело идет обо мне. Это я попросила моего любимого дядю Сашу, чтоб он за меня походатайствовал, чтоб и мне налили рюмочку. Папа вступается за меня, даже тетя Зина, обыкновенно таких строгих нравов, уговаривает маму.
Вот знакомый звонок в передней. Это Э. Ф., сияющая, вся в черном, застегнутом по горло платье, ведя под руку А. Ф., пришла к нам разговеться. Все встают, и еще раз христосуемся, потом начинаем биться яичками. Мама сдается и наливает всем по рюмочке. Какое счастье, еще в прошлом году мне не позволили, – значит, я уже большая, по настоящему большая. Недаром же сегодня в церкви и Витя, и Миша, и Ира, и еще много других христосовались со мной по нескольку раз. Ах, как хорошо! И яичко я выбрала себе хорошее, правда, не самое красивое, но зато самое остренькое. Мне уже удалось раз - бить папино, и Сашино, и тети Зинино. Правда, я немного жулила, норовила всегда ударить немного вбок, а когда подставляла свое яйцо, то старалась его в последнюю минуту как можно покрепче сжать рукой. […]
Но меня уже клонит ко сну, глаза начинают слипаться, я клюю носом, но когда меня мама или сестра посылают спать и заявляют, что я уже и так прикорнула, я начинаю громко и энергично протестовать: «Это я просто так закрыла глаза, чтоб лучше подумать, чтоб лучше вкусить праздник!» Наконец, меня, сонную, уносит дядя Саша в соседнюю комнату и по старым правам самого любимого дяди раздевает и укладывает в постель. Боже, как хорошо, как тепло и уютно. Тепло постели, тепло светлого радостного праздника, тепло родительского дома, все окутывает меня мягкой, нежной пеленой уюта и счастья. […]
Ну вот и последние звуки стихают. Все спит. Только кроткий ангел-хранитель летает, тихо шелестя крыльями над нашим скромным, но счастливым домашним очагом.

Павел Рыженко. Пасха в Париже

Юлия Кузенкова. Пасха

Николай Пимоненко. Выход из церкви в Страстной четверг

Николай Богданов-Бельский. В церкви

Николай Рерих. Русская Пасха