После Октябрьской революции эмигранты первой волны считали свое изгнание кратковременным эпизодом. Они хотели оставаться русскими и вернуться в Россию, молились о ней, тосковали о ней и старались сохранить память о родном доме, православных праздниках, дорогих сердцу обрядах. Поэтому их жизнь напоминала жизнь старой России, с годовым циклом православных праздников, со многими обрядами, кушаньями, со всей красотой и гармонией уклада русской жизни. Многие потомки эмигрантов первой волны уже давно забыли о своей исторической родине, но заложенные когда-то традиции сохранения русской культуры во многом живы и по сей день. Потому что их предки не отказались от Родины, даже понимая, что никогда не смогут вернуться назад.
Рождественская елка (и ни в коем случае не Новогодняя) в среде эмигрантов первой волны оказалась в одном ряду с самыми дорогими утраченными ценностями. В одном из интервью Елена Душечкина, автор книги «Русская елка. История. Мифология. Литература», заметила: «Очень любопытная вещь: во время первой эмиграции ностальгия с наибольшей остротой приходила именно под Новый год, потому что это семейный праздник и праздник памяти, и тогда вспоминалась елка…»

Утраченные ценности. Рождество в эмиграции

Татьяна Бем-Рейзер, дочь выдающегося филолога-слависта, педагога и общественного деятеля русской эмиграции первой волны А.Л.Бема (1886–1945), вспоминает в своей книге «Украденное счастье» о том, как праздновали в изгнании Рождество.

Ну, и какая же это прелесть – это наше Рождество! Во-первых, оно в моем детском мире празднуется в три этапа. Прежде всего, празднуется елка в школе. Это как раз перед рождественскими каникулами, и как раз выпадает на день православного Николая. Тут тройная радость: во-первых, две недели не надо ходить в школу. Во-вторых, вечером елка, и не какаянибудь шуточная, а огромная и очень красивая, с подарками. Мы ходим во французскую школу, где, кроме русских эмигрантов, все были очень богатыми. Вечер с программой, у всех выступающих прекрасные костюмы. […]
После этой школьной елки я всегда спешила, не в пример другим детям, домой, потому что к нам должен был прийти Николай. А ходил он к нам не так, как к другим детям. У католиков было принято, чтоб Николай ходил в полном облачении, в митре, с посохом и еще в сопровождении ангела и черта. Наш же домашний Николай был попроще и к тому же шалун. Он никогда не показывался нам на глаза, но норовил всегда из темного угла запустить в нас пригоршнями орехов и конфет. Делал он это исподтишка и всегда по-новому. Иногда он нас подстерегал на пороге и не давал нам даже раздеться, иногда начинал шалопайничать за ужином, так что конфеты и орехи летели прямо в тарелку, иногда будил ночью в постелях. Орехи попадали больно в лоб, закатывались под кровать, под шкафы, мы ползали на четвереньках, стараясь собрать побольше. Главное – надо было собрать побольше, чем сестра. Это был вопрос чести. Боже, я и сейчас помню совершенно точно, какие конфеты приносил нам Николай. В этом отношении он был довольно консервативен: фруктовые, в белых бумажках, с ярко нарисованной ягодой: малина, ежевика, клубника, красная смородина, лимон и самый редкий и потому особенно ценный ананас. Еще были молочные карамельки, которые вытягивали из зубов пломбы. По странному совпадению, как раз такие конфеты продавались у нас внизу в русском кооперативе.
Вторая елка была на чешское Рождество. Было несколько русских семей, которые праздновали Рождество по-католически. Мы их в душе глубоко презирали и называли нехристями, но на елку ходили с удовольствием. И потом уже, только после начала школы, приходило наше, настоящее Рождество. Дома стояла опять все та же предпраздничная суета. Пахло свежими сдобными булками, ванилью, печеньем. Мама делала все ту же малороссийскую колбасу, дядя Саша разводил английскую русскую горчицу. В тяжелой бронзовой ступке толкли миндаль на миндальное молоко. Папа киловой гирей убивал в кухне на столе карпа. Мы с благоговейным ужасом смотрели, как он еще и после смерти по-рыбьи открывает рот и судорожно дергается, пока мама его разрезала на порции. Кутья была рисовая с миндальным молоком. Раньше всего подавалась уха, которую я не очень-то любила, но которую дядя Саша ел с особенным смаком. Потом рыба, всегда с тушеной зеленью, главным образом морковкой, и с противным красным соусом. Никто не любил эту рыбу под красным соусом, но настолько сильна была традиция, что маме бы и в голову не пришло приготовить ее каким-нибудь другим способом. С ужином ждали до первой звезды. Я всегда поднимала тревогу преждевременно.
И сестра меня обвиняла во вранье. Но я, клянусь, видела первую звездочку на еще совсем ясном небе. Мне так ее хотелось увидеть, что никто не мог меня разубедить, и я страшно сердилась на сестру, когда она меня во всеуслышание называла врунишкой. Под самый конец подавалась кутья и узвар, компот из сушеных фруктов. Причем нельзя было пропустить и такого важного момента, как попотчевать Деда Мороза кутьей и узваром: для этого была специальная кукольная мисочка, куда, как для котенка, мама клала ложечку рису, поливала его миндальным молоком и тоже в кукольную рюмочку отливала немного компота.

Как самой младшей, моей обязанностью было открыть окошко и выставить все эти яства на подоконник. И при этом надо было постучать три раза по оконному стеклу и сказать: «Дед Мороз, иди кутью есть, да про наших деток не забудь!» Потом только можно было садиться за стол.
После ужина ходили в церковь. Папа и дядя Саша в церковь не ходили. Им почему-то предоставлялось право поджидать Деда Мороза дома. Нам с сестрой и мамой полагалось идти в церковь. Очевидно, это была только мужская привилегия – встречать Деда Мороза. Дядя Саша ловким маневром выпрашивал у мамы бутылочку, чтоб не замерзнуть от присутствия такого северного гостя. Вся посуда быстренько относилась на кухню и складывалась немытая (это только раз в году, и то под Рождество) в наш большой железный чан. Все лишнее выносилось из комнаты, чтоб было больше места для дорогого гостя. Мы наскоро одевались: теплые шарфы, шапки, перчатки (церковь не отапливалась, и мама всегда боялась простуды). Еще на пороге кричал дядя Саша, чтоб мы раньше 10 не возвращались. Вот еще, раньше десяти. Это ему-то хорошо говорить, когда он сидит дома и поджидает Деда Мороза. И маме хорошо, потому что она сосредоточенно молится. А мне-то каково? Я не могу дождаться, так хочется поскорее бежать домой, где поджидает елка и под ней подарки. И что же я получу в этом году? И выложила ли я на стол все мои подарки, чтоб папа их потом передал Деду Морозу? От нечего делать начинаю вспоминать: папе вышила собственноручно, крестиком, кошелек. Он, правда, получился немного кривой, но ведь это ничего. Недаром же говорят: мне не дорог твой подарок, дорога твоя душа. В кошельке сложена бумажка, а на кошельке нарисована прекрасная елка, и под ней лежит большущий пакет, и под всем этим написано: «Дорогому папе от любимой дочки». Маме я вышила подушечку для иголок. Я маме уже несколько раз на Рождество дарю подушечки, но мама сама говорит, что они очень быстро портятся от иголок. Так что я ей каждый раз делаю новую. И, конечно, прошлогодняя не может сравниться по красоте с настоящей. Сестре я купила новые ленты в косы. Я, правда, их уже немножко попробовала, раза два их себе завязывала в косы. Но ведь это только для того, чтобы лучше увидеть, какой они произведут эффект. Я же их потом и выгладила, так что совсем незаметно. Дяде Саше я подарю календарь. У меня есть в школе подруга, еврейка, и у них большой текстильный магазин, и каждый год на Рождество она раздает в школе всем своим подругам, в том числе и мне, миниатюрные календарики с очень красивым глобусом на первой странице и надписью: «Лиллипут» – это название фирмы. Я, правда, уже немного поносила и этот календарик. Недаром их Рождество давно прошло, а наше только 7 января. Но я очень бережно носила этот календарик, даже сестре не показала, а Саша все равно не заметит. Еще тете Зине я сделала великолепную розу из гофрированной бумаги, чайную, и даже ее надушила мамиными духами «Коти». Правда, на духах написано «Мюге», что значит ландыш, но ведь зимой все равно никакие цветы не пахнут, а моя роза благоухает.
«Господи, скорей бы кончилась служба», – я ерзаю на скамейке, так что мама меня тянет за рукав: «Сиди смирно». Вот Пасхальную службу я люблю и знаю все песнопения и стою с удовольствием, я из Рождественской ничего не помню, кроме, конечно, тропаря: «Рождество Твое, Христе Боже наш», а дальше не очень понятно и очень уж длинно. Ну почему же это так долго рождается Иисус Христос? […]
Я так задумалась, что и не заметила, как действительно начали петь тропарь: «Возсия мирови свет разума…» […] И действительно, хорошо поют. Это ангелы поют на небеси. Целые сонмы ангелов. А вот и пещера, высоко в небе сияет звезда, робко жмутся, кутаясь в шкуры, пастухи при входе в хлев. В яслях, прикрытый соломой, лежит Он, такой маленький, беззащитный, весь в сиянии. Дева Мария стоит перед Ним на коленях и с недоумением и восторгом смотрит на Него: как это она могла родить такого сына? Тихо дышит теплом ленивый вол, овцы со спутанной длинной шерстью протягивают головы и глуповатыми овечьими глазами смотрят на младенца. Высоко в дверях, как гость из дальних стран, стоит звезда.
«Ну, дочка, идем, ты что задумалась?» Я вскакиваю и отгоняю от себя виденье Рождества. Мне даже жалко расставаться с ним, столько красоты, гармонии было в этой тихой, темной, безлунной ночи. Я безмолвно следую за мамой, выхожу из церкви. «Ты что, не больна? – беспокоится мама, – дай пощупаю лоб». Мама отводит рукой волосы с моего лба и притрагивается губами. «Нет, голова холодная, все в порядке». Но мое задумчивое настроение длится недолго, и вот я уже вприпрыжку обскакиваю маму то с одной, то с другой стороны. «Мамочка, мамулюсенька, ну идем же скорее, да скажи же ты, – обращаюсь я наконец с мольбой к сестре, – чтоб мы поспешили, а то трамвай уйдет. Ну, вот так оно и есть, смотри, если мы не побежим, то он уйдет из-под самого носа». Но мама непреклонна, сказано возвращаться не раньше 10, значит, так оно и надо, значит, пойдем пешком. Я примиряюсь с судьбой и опять отдаюсь своим размышлениям. О чем это я таком хорошем думала в церкви, что время прошло так быстро, что я и не заметила, как кончилась служба? Ах, да, о Рождестве! Тогда же, наверное, всюду на земле лежал снег, тихо-тихо падали снежинки, снег приглушал шаги пастухов, копыта волов мягко проваливались в снег, и младенцу было холодно лежать в яслях, и звезда стояла при входе и показывала дорогу. Ну, вот мы уже подходим к нашему дому, я срываюсь и бегу по лестнице, перескакивая ступеньки. Я первая, я первая должна увидеть елку! Я трезвоню так, что если у нас и задержался Дед Мороз, то уже только от моего трезвона должен был опрометью вылететь в открытое окно.

И пускай убирается себе восвояси: сделал свое дело, принес елку – и иди дальше, а то только нас задерживает, ведь я знаю, что нас все равно раньше времени не пустят. Двери открывает Саша и проталкивает меня, а за мной и подбежавшую сестру в папину комнату. Там мы раздеваемся, я стремительно раскидываю пальто, перчатки, шарф – что куда попало. «Папа, можно?» – «Нет, еще немного подождите, ведь еще мама не пришла». Я сижу на папином диване и от нетерпения грызу ногти. Ну что же это она ползет как черепаха… Мама, наконец, приходит, степенно раздевается в передней, вешает пальто на вешалку, приглаживает прическу перед зеркалом, потом заходит в папину комнату: «Боже мой, что вы это тут успели наделать, сейчас же подберите вещи». Я нехотя прибираю мой беспорядок и прислушиваюсь к звукам из-за дверей. Боже мой, а я даже впопыхах и не заметила, как сладко и свежо пахнет в квартире елкой. Густой, смольный запах так и подкатывает к сердцу.
И вот долгожданный звоночек стеклянного колокольчика. Теперь, когда уже подошел самый торжественный миг, когда папа колокольчиком приглашает нас войти, я вдруг робею, замедляю шаги. Или хочу продлить мгновение этого напряженного, но счастливого ожидания? Тихо, нерешительно останавливаюсь на пороге, как будто боюсь, что картина в моем воображении, окажется прекрасней действительности. Но вот она, наша елка, стоит во всей своей красоте. Она даже в углу занимает полкомнаты. Вырастая стволом из груды подарков, она упирается стеклянным шпилем в потолок. Свечечки горят живым огнем, теплются, то разгораясь, то притухая. В их свете поблескивают колеблющиеся в согретом воздухе игрушки. Вот заискрилась серебряная сеть и снова потухла, вот стеклянный шарик поймал отблеск огонька, но медленно отвернувшись, опять погас. А какая она красавица, ни с чем не сравнимая елка, ни у кого такой нету, такой пестрой, веселой и полной воспоминаний. Вот тот шарик появился у нас в прошлом году, а тому старичку уже по крайней мере сто лет, он не пропустил ни одного Рождества, а вот тот – «Смотри, смотри, папа, вот новый, совсем новусенький, ведь такого у нас не было, правда, папа?» – «Молодец, дочка, все замечает», – говорит отец. Сестра уже роется под елкой, вытаскивая подарки. А я и о подарках забыла, такая у нас красавица-елка. Вот так бы и сидела всю ночь и любовалась ею.
Но вечер идет, и всему свой положенный, строгий порядок. Сестра передает из-под дерева подарки маме, а мама поверх очков читает: «Маме от папы, папе от Ксени, Ксене от Деда Мороза, Алене от папы с мамой, Саше от Ксени, тете Зине от Тоси», и так без конца. Алена аккуратно развязывает веревочки, складывает бумажки, разворачивает свои пакеты, а я сижу на своих, как наседка с цыплятами, но не притрагиваюсь к ним. Может, мне просто хочется продлить ожидание, может, боюсь разочарования, а может… может… Я всегда замечала, что предвкушение радости, ожидание чего-то хорошего гораздо ценнее и прекрасней, чем само это приятное. Но вот уже все подарки прибраны и разобраны, тускло догорают свечи, обгорелые фитили начинают дымить. Папа то и дело тушит то одну, то другую. Мама зажигает свет и открывает окно, чтоб проветрить от копоти, вот уже прошло все, чего так страстно ожидала моя детская душа, еще одно Рождество кануло в вечность. Мама разливает чай, приносит печенье, подает варенье. Приходят наши милые соседи посмотреть на елочку, опять из-под круглого абажура лампа освещает наши склоненные над столом головы. Еще раз вся семья, все друзья в сборе, еще раз привелось всем вместе встретить праздник.