Действительно, трудный выдался год. А бывают ли легкие времена в семьях, где растут дети?.. Андрюшины сверстники один за другим теряли душевный контакт с родителями. «Нас не понимают, нам не доверяют», – говорили они и находили это «понимание» на улице, в дискотеке, в своей компании – «тусовке». Родители Андрея опасались, что и на их сына «улица» окажет свое недоброе влияние…
Однажды в холодный декабрьский день (дело было Рождественским постом) отец раньше времени возвращался с работы. Возле метро, где стояли киоски с разной снедью, он увидел группу школьников и среди них – знакомую вязаную шапку сына. Его Андрюша, беседуя с ребятами, преспокойно ел «хот–дог». Всем известно это кушанье, вытесняющее из российских городов обычные пирожки; сосиска между двумя половинками пресной булочки. Блюдо отнюдь не постное.
Отец был неприятно удивлен. Андрюша с трех лет знал постные дни: среду и пятницу, а с семи, начав исповедоваться, соблюдал и длительные посты вместе со взрослыми (разумеется, с некоторыми послаблениями, как ребенок). Никогда это не было ему в тягость, никогда он не жаловался, не выражал неудовольствия. Да и лицемерие не было ему свойственно…
Андрей догнал отца; он был явно смущен:
– Пап, я тебя не заметил! Ты что, сердишься, что я пост нарушил?
– Давай пройдемся немного, если не замерз?
Мальчик кивнул, и, вместо того чтобы сесть в трамвай, они медленно пошли пешком.
– Ты только не думай, что я так часто делаю! – оправдывался мальчик.
– Просто сегодня так получилось: шли, дела обсуждали, замерзли, остановились у лотков, все взяли по стакану чая с «хот–догом». Была бы простая булка – я бы купил. Но ничего другого не было. Булку без сосиски было както глупо просить… Я и подумал: «Не погубит же мою душу одна сосиска!» А тут ты идешь… – Андрюша говорил нарочито развязно, убеждая папу и себя, что ничего особенного не произошло, но на душе у него было скверно. Взгляд упал на папин старый портфель: набитый продуктами (хлеб, вермишель, капуста…), он не закрывался и был обтянут шпагатом. Отчего-то больно сжалось сердце. Как же тяжело папино молчание! Уж лучше отругал бы, что ли…
– Пап, ты меня осуждаешь, да?
Папа ответил прямым и удивленным взглядом. Неожиданно он перехватил портфель в левую руку, обнял сына и похлопал по плечу… Прошли еще несколько шагов, и он наконец заговорил:
– Разве я могу тебя осуждать? Ты же мой сын. Я шел сейчас и думал: трудно все-таки христианину среди нецерковных людей!.. Взять хотя бы пост. Вот, допустим, пятница; столовая в учреждении. Все кругом мясо, котлеты едят, ни о чем не думают, а ты суп без сметаны просишь, на второе – один гарнир… И даже салат овощной не можешь взять, если он майонезом полит… Смех поднимается: одни тебя в скупости упрекают, другие, кто знает, что ты верующий, берутся о посте рассуждать – какая, мол, Богу разница, со сметаной или без… Словом, искушение! Тут самое трудное – вынести эти замечания, насмешки без злобы, не смалодушничать, остаться собой, не предать свою веру. Знаешь, как мне все это знакомо! Иногда, и правда, помысл бывает: «Да ладно, лучше уж съесть эту котлету или сосиску, только бы не становиться центром общего внимания, не провоцировать осуждение Церкви!» Но тут, видно, Ангел-хранитель другую мысль подсказывает: «Вот так-то, с мелочей, с человекоугодия, и начинается отступление от Христа!..» Ну и держишься, терпишь все это… Я-то взрослый, мне проще. А тебе труднее…
Получалось, что папа не только не ругал – он оправдывал Андрюшу. Оправдывал, но как слабого человека – мальчик это отлично понимал. Действительно, он просто постеснялся перед сверстниками, не захотел оказаться «белой вороной» – предпочел быть «как все»… Он и испытывал облегчение от того, что папа понимает его, и стыдился самого себя: да, пожалуй, мужества ему недостает.[…]
Хмурым ноябрьским днем Надя пришла из школы очень расстроенная. […]
– Мама, – сказала она. – Я хочу тебя спросить: почему на свете столько горя и страдания?
Мама... собралась с духом и ответила:
– Девочка моя, потому, что земная жизнь и называется юдолью страдания. И Господь предупредил Своих учеников, а в их лице всех нас: «В мире скорбны будете». Земной путь скорбен, но «претерпевший до конца спасен будет».
– Нет, я хочу понять смысл... Я ничего не понимаю. Я сейчас видела в метро: инвалид, который собирал милостыню – его возили по вагонам... И он хотел положить деньги в пакет – пакет, привязанный к коляске, и не мог дотянуться...
– Надя, ты очень сбивчиво рассказываешь. Расскажи спокойно. Какой инвалид?
– Мамочка, я же говорю; совсем молодой парнишка, беленький такой. Лет двадцати, не больше. Или чуть-чуть больше. Без ног. А вместо правой руки – обрубок. Не шее висела табличка: «Инвалид войны». Он был в форме защитного цвета, такой пятнистой. Левой рукой он принимал деньги: кто сколько даст, и пытался положить их в пакет у него за спиной. Он старался повернуться, дотянуться, но у него никак не получалось. Наконец, товарищ, который катил коляску, ему помог. Я никак не могу забыть его лицо: такая жалкая, беспомощная улыбка, такие добрые глаза... Представляешь, мама, ему еще долго-долго жить. Но что это за жизнь? Он всем в тягость, никому не нужен. Его ровесники женятся, родят детей, будут их воспитывать, будут учиться и работать, а он? Он, наверное, и одеться сам не может...
Губы у Нади задрожали...
– Постой, Наденька. Мы не можем знать, как сложится жизнь этого юноши. Я как раз хотела тебе рассказать. Об этом несколько лет назад писали в журнале «Здоровье». Такой же молодой человек (он был на афганской войне) подорвался на мине и попал в госпиталь. Он остался без ног. И одна медсестра, русская девушка, выходила, его, и не просто выходила – она полюбила его, и он ее тоже. И потом, представляешь, они поженились! Стали мужем и женой. Некоторые неумные люди жалели ту девушку. А другие хвалили ее за героизм! А она отвечала с улыбкой: «Да что вы меня хвалите? Я просто счастлива с моим мужем – и все». Так что, может быть, и сегодняшний инвалид найдет еще свое земное счастье... […] Главное – чтобы душа жила. Я уверена, что и у того юноши, которого ты встретила в метро, душа живет и будет жить. Недаром тебя поразило доброе, мягкое выражение его лица. А то, что, быть может, было в нем дурного, греховного, все смягчится страданием. Душа его очистится страданием. И если он будет переносить свою скорбь без ропота, с терпением и смирением, Господь, конечно, наградит его в вечности. Как ты думаешь?..
– Значит, без скорбей невозможно спастись?
– Невозможно. Нам же сказано: «В мире скорбны будете». Только скорби, как говорит старец Макарий Оптинский, бывают вольные и невольные. Вольные скорби, то есть добровольные, – это подвижничество. Посты, бдения, продолжительные молитвы, добровольные лишения – как, например, исполнение монашеских обетов. Но редко встречаются люди, которые могут взять на себя вольные скорби: это путь избранников Божиих, путь совершенных. Остальных же, не имеющих подвигов Христа ради, Господь посещает и спасает скорбями невольными. […] Только нам хочется, чтобы Господь посещал нас утешениями: чудесами, видениями, исполнением наших желаний. А Он посещает скорбями. Это полезнее еще и потому, что от скорбей не возгордишься. Святые отцы учат, что никуда от скорбей не денешься: убежишь от одной, а в другом месте, в другой ситуации ждет новая, часто более серьезная. […]
– Скажи, мама: если болезнь надо понимать как посещение Божие, то лечиться это грех?– Святитель Иоанн Тобольский подробно разбирает этот вопрос. Нет, лечиться в болезни – это не грех. Как мы, православные, должны рассуждать в этом случае? По какой бы непосредственной причине ни началась болезнь, нет никакого сомнения, что на то была воля Божия. Однако же больному неизвестно намерение Божие о продолжительности его болезни, поэтому он может обращаться к врачам и лекарствам. Когда же, после длительного лечения, он увидит, что ничто не помогает, он может сделать вывод, что такова воля Божия – чтобы ему терпеть тяжелую и длительную болезнь. И все равно больной не знает, угодно ли Богу, чтобы он страдал до смерти, поэтому он может продолжать лечиться, чтобы вернуть себе здоровье или облегчить болезнь, то есть, в сущности, до последнего дня жизни. Это гораздо смиреннее, чем воображать себя способным понести мучительную болезнь без лечения. А бывают люди, которые ждут, что Господь исцелит их каким-либо чудом или знамением... Это показывает недостаток смирения в человеке.
Самое главное – помнить, что в любом случае исцеляет нас Господь, действуя через средства видимого мира, через лекарства и врачей; не возлагать своего упования целиком и полностью на медицину, ибо Господь может как вразумить и умудрить врача, лечащего нас, так и (если Ему не угодно возвратить нам здоровье) лишить любое самое лучшее лекарство целебной силы.
Но мне хотелось бы сказать тебе, в чем еще польза скорбей. В том, что они дают другим возможность проявить милосердие. А это великая христианская добродетель. Рассказывая сегодня о юноше-инвалиде, ты обмолвилась о его товарище, который катил кресло. Я думаю, что это тоже подвиг, дело любви. Так скорбь смягчает не только того, кто ее непосредственно испытывает, но и людей, окружающих страдальца. […]
Впрочем, когда мы видим рядом чужую скорбь, желание помочь для нас естественно. Сначала нас охватывает острая жалость. Но если мы христианки, то жалость должна претвориться не в ропот на Бога, не в душевное смятение, которое охватило тебя сегодня. Христианка, столкнувшись со страданием ближнего, не будет рассуждать: зачем, да почему, да что было бы, если бы... Она первым делом мысленно помолится Богу – предаст и страдальца, и себя в волю Божию. А затем проявит милосердие: или подаст милостыню, или хотя бы ободрит несчастного словом, или поможет ему еще каким-то образом. Если же не сможет ничем помочь именно этому человеку, она обратит свое милосердие на других нуждающихся в помощи. Надо только делать это не из душевных чувствительных побуждений, а спокойно, рассудительно, как все, что делается ради Бога.