«Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы».
"Я вспоминал невозвратимость счастья"
Начало XX века. История России и всего мира изменилась – первая мировая война, революции, установление диктатуры советской власти, гражданская война… Большинство людей толком не понимали, что происходит, жизнь их разошлась на «до» и «после». Октябрьскую революцию многие не приняли. Страну покинули около двух миллионов человек. Первую волну эмиграции составил цвет российской интеллигенции, ее интеллектуальная элита – люди, которые не смогли жить при режиме, опирающимся на террор и насилие…
Они не сразу поняли, что прежней России – их России – уже не будет. Прошло немного времени, и всеобщие надежды на недолговечность нового режима растаяли. Русские эмигранты стали преподавать в университетах и школах, работать медперсоналом и официантами, прокладывать дороги, строить города... Надо было выживать. Взамен изгнанники из России получили возможность творить свободно. И многие блестящие страницы в истории мировой культуры написаны именно эмигрантами первой волны. В каком-то смысле эти люди спасли русскую культуру, которая на родине была растоптана ленинской, сталинской и постсталинской цензурой. Истинно русская литература, поэзия, философия и вера продолжала жить в Русском Зарубежье. Главным мотивом литературы «белой эмиграции» стала ностальгия об утраченной родине, воспоминания о детстве и юности. Память детства стала синонимом любви к России, а главной мечтой – чтобы хотя бы их дети и внуки вернулись в Россию.
Они не сразу поняли, что прежней России – их России – уже не будет. Прошло немного времени, и всеобщие надежды на недолговечность нового режима растаяли. Русские эмигранты стали преподавать в университетах и школах, работать медперсоналом и официантами, прокладывать дороги, строить города... Надо было выживать. Взамен изгнанники из России получили возможность творить свободно. И многие блестящие страницы в истории мировой культуры написаны именно эмигрантами первой волны. В каком-то смысле эти люди спасли русскую культуру, которая на родине была растоптана ленинской, сталинской и постсталинской цензурой. Истинно русская литература, поэзия, философия и вера продолжала жить в Русском Зарубежье. Главным мотивом литературы «белой эмиграции» стала ностальгия об утраченной родине, воспоминания о детстве и юности. Память детства стала синонимом любви к России, а главной мечтой – чтобы хотя бы их дети и внуки вернулись в Россию.
В парке плакала девочка:
«Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки
переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную
и в платочек укутаю..."
И отец призадумался,
потрясенный минутою,
И простил все грядущие
и капризы и шалости
Милой маленькой дочери,
зарыдавшей от жалости.
«Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки
переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную
и в платочек укутаю..."
И отец призадумался,
потрясенный минутою,
И простил все грядущие
и капризы и шалости
Милой маленькой дочери,
зарыдавшей от жалости.
Игорь Северян
Длиннохвостая шинель.
На щеках румянец.
За щекою карамель,
За спиною — ранец.
Он ученый человек.
Знает, что ни спросим:
Где стоит гора Казбек?
Сколько трижды восемь?
В классе он сидит сычом
И жует резинку.
Головенка куличом,
Уши, как у свинки.
А в карманах — целый склад:
Мох, пирог с грибами,
Перья, ножик, мармелад,
Баночка с клопами.
На щеках румянец.
За щекою карамель,
За спиною — ранец.
Он ученый человек.
Знает, что ни спросим:
Где стоит гора Казбек?
Сколько трижды восемь?
В классе он сидит сычом
И жует резинку.
Головенка куличом,
Уши, как у свинки.
А в карманах — целый склад:
Мох, пирог с грибами,
Перья, ножик, мармелад,
Баночка с клопами.
Саша Черный
Я помню спальню и лампадку.
Игрушки, теплую кроватку
И милый, кроткий голос твой:
«Ангел-хранитель над тобой!»
Бывало, раздевает няня
И полушепотом бранит,
А сладкий сон, глаза туманя,
К ее плечу меня клонит.
Ты перекрестишься, поцелуешь,
Напомнишь мне, что он со мной
И верой в счастье очаруешь…
Я помню, помню голос твой!
Я помню ночь, тепло кроватки,
Лампадку в сумраке угла
И тени от цепей лампадки…
Не ты ли ангелом была?
Игрушки, теплую кроватку
И милый, кроткий голос твой:
«Ангел-хранитель над тобой!»
Бывало, раздевает няня
И полушепотом бранит,
А сладкий сон, глаза туманя,
К ее плечу меня клонит.
Ты перекрестишься, поцелуешь,
Напомнишь мне, что он со мной
И верой в счастье очаруешь…
Я помню, помню голос твой!
Я помню ночь, тепло кроватки,
Лампадку в сумраке угла
И тени от цепей лампадки…
Не ты ли ангелом была?
Иван Бунин
Иван Бунин
«Приготовишка»
В переменку он, как тигр,
Бьется с целым классом.
Он зачинщик всяких игр,
Он клянется басом.
Возвращается домой:
Набекрень фуражка,
Гордый, красный, грудь кормой,
В кляксах вся мордашка.
«Ну, что нового, Васюк?» —
Выбежит сестренка.
Он, надувшись, как индюк,
Пробурчит: «Девчонка!..»
Схватит хлеба толстый ком,
Сбросит пояс с блузы
И раскроет милый том —
Робинзона Крузе.
Бьется с целым классом.
Он зачинщик всяких игр,
Он клянется басом.
Возвращается домой:
Набекрень фуражка,
Гордый, красный, грудь кормой,
В кляксах вся мордашка.
«Ну, что нового, Васюк?» —
Выбежит сестренка.
Он, надувшись, как индюк,
Пробурчит: «Девчонка!..»
Схватит хлеба толстый ком,
Сбросит пояс с блузы
И раскроет милый том —
Робинзона Крузе.
«Матери»
Я помню, как в детстве нежданную сладость
Я в горечи слез находил иногда,
И странную негу, и новую радость —
В мученьи последних обид и стыда.
В постели я плакал, припав к изголовью,
И было прощением сердце полно,
Но все ж не людей, — бесконечной любовью
Я Бога любил и себя, как одно.
И словно незримый слетал утешитель,
И с ласкою тихой склонялся ко мне,
Не знал я, то мать или ангел-хранитель,
Ему я, как ей, улыбался во сне.
В последней обиде, в предсмертной пустыне,
Когда и в тебе изменяет мне все,
Не ту же ли сладость находит и ныне
Покорное, детское сердце мое?
Безумье иль мудрость, — не знаю, но чаще,
Все чаще той сладостью сердце полно,
И так, — что чем сердцу больнее, тем слаще,
И Бога люблю и себя, как одно.
Я в горечи слез находил иногда,
И странную негу, и новую радость —
В мученьи последних обид и стыда.
В постели я плакал, припав к изголовью,
И было прощением сердце полно,
Но все ж не людей, — бесконечной любовью
Я Бога любил и себя, как одно.
И словно незримый слетал утешитель,
И с ласкою тихой склонялся ко мне,
Не знал я, то мать или ангел-хранитель,
Ему я, как ей, улыбался во сне.
В последней обиде, в предсмертной пустыне,
Когда и в тебе изменяет мне все,
Не ту же ли сладость находит и ныне
Покорное, детское сердце мое?
Безумье иль мудрость, — не знаю, но чаще,
Все чаще той сладостью сердце полно,
И так, — что чем сердцу больнее, тем слаще,
И Бога люблю и себя, как одно.
Дмитрий Мережковский
«Детское сердце»
Я слушал дождь. Он перепевом звучным Стучал во тьме о крышу и балкон,
И был всю ночь он духом неотлучным
С моей душой, не уходившей в сон.
Я вспоминал. Младенческие годы.
Деревня, где родился я и рос.
Мой старый сад. Речонки малой воды.
В огнях цветов береговой откос.
Я вспоминал. То первое свиданье.
Березовая роща. Ночь. Июнь.
Она пришла. Но страсть была страданье.
И страсть ушла, как отлетевший лунь.
Я вспоминал. Мой праздник сердца новый. Еще, еще — улыбки губ и глаз.
С светловолосой, с нежной, с чернобровой Волна любви и звездный пересказ.
Я вспоминал невозвратимость счастья,
К которому дороги больше нет.
А дождь стучал — и в музыке ненастья
Слагал на крыше мерный менуэт.
И был всю ночь он духом неотлучным
С моей душой, не уходившей в сон.
Я вспоминал. Младенческие годы.
Деревня, где родился я и рос.
Мой старый сад. Речонки малой воды.
В огнях цветов береговой откос.
Я вспоминал. То первое свиданье.
Березовая роща. Ночь. Июнь.
Она пришла. Но страсть была страданье.
И страсть ушла, как отлетевший лунь.
Я вспоминал. Мой праздник сердца новый. Еще, еще — улыбки губ и глаз.
С светловолосой, с нежной, с чернобровой Волна любви и звездный пересказ.
Я вспоминал невозвратимость счастья,
К которому дороги больше нет.
А дождь стучал — и в музыке ненастья
Слагал на крыше мерный менуэт.
Константин Баль
***
«Ночной дождь»